Нет и нет, Рыбка, я повторю, что, как бы тебе ни казалось, я никогда не отличался сентиментальностью.
Но у меня были и есть свои принципы и понятия о правильном устройстве мира.
Но у меня были и есть свои принципы и понятия о правильном устройстве мира.
Мир, Рыбка, устроен так, что верить в нем можно только тому, кто уже успел этот мир покинуть.
Верил ли мне мальчишка, когда я тащил его зареванного в след за собой в неизвестность и холод? Понятия не имею. Он всегда был слишком слабым, совсем не таким, каким был в его годы я. Я всегда умел постоять за себя…
Да, впрочем, чего ждать, от мальчугана, потерявшего все за одну единственную ночь.
Да еще и благонравный Марк с его добрыми мыслями.
Мне-то мозги не промоешь, а вот ребенку...
Бартли даже месяцы спустя вспоминал рябого священника и повторял, что было бы здорово увидеться вновь с людьми из деревни. Да, ни я, ни Марк так и не смогли сказать ему, что произошло той самой ночью.
В наших историях она так и осталась просто
«большим пожаром».
Мне было сложно объяснить ребенку, почему ему приходится ютиться со мной в ночлежке, укутываясь в плаще, добросовестно украденном из дома священника, в то время как прежде мы могли есть досыта и спать в тепле. Я предпочитал молчать. Я знал, что гораздо позже Бартли понял бы, что никто на всем белом свете не мог бы дать ему то, что мог дать я.
Верность.
Я, как верный пес, добывал пропитание, изучая все особенности закоульной городской жизни. Бартли – как голодный щенок всегда был рядом. Мы в действительности больше походили на собак, чем на людей –
блохастые и злые.
Да, впрочем, чего ждать, от мальчугана, потерявшего все за одну единственную ночь.
Да еще и благонравный Марк с его добрыми мыслями.
Мне-то мозги не промоешь, а вот ребенку...
Бартли даже месяцы спустя вспоминал рябого священника и повторял, что было бы здорово увидеться вновь с людьми из деревни. Да, ни я, ни Марк так и не смогли сказать ему, что произошло той самой ночью.
В наших историях она так и осталась просто
«большим пожаром».
Мне было сложно объяснить ребенку, почему ему приходится ютиться со мной в ночлежке, укутываясь в плаще, добросовестно украденном из дома священника, в то время как прежде мы могли есть досыта и спать в тепле. Я предпочитал молчать. Я знал, что гораздо позже Бартли понял бы, что никто на всем белом свете не мог бы дать ему то, что мог дать я.
Верность.
Я, как верный пес, добывал пропитание, изучая все особенности закоульной городской жизни. Бартли – как голодный щенок всегда был рядом. Мы в действительности больше походили на собак, чем на людей –
блохастые и злые.
Но там, где опростоволосится человек, собака всегда что-нибудь съестное заприметит.
Мы не вешали носы - держали их по ветру. Здесь, в городе, ветер не был соленым и свежим. Но и он приносил весьма интересные вести.
Очень быстро мы освоились в новом для нас мире. Чужом, но способном нам дать все, что нужно. Я знаю, что гораздо шире мог бы развернуться, если к моей ноге не был бы пристегнут мальчишка, но…
Но порой даже страшно себе представить, куда бы меня могло занести!
Бартли был тем самым якорем, который, нет, не тянул на дно, хотя признаюсь, было весьма не просто.
Он не давал мне безвозвратно свернуть с курса оставшегося благоразумия.
Не всё, далеко не всё можно себе позволить, когда кроме собственной шкуры тебе нужно уберечь еще и шкурку поменьше. Мальчишка был той частью меня, что могла сказать: «эй-эй, парень, это уже слишком. Еще немного и ты точно потеряешь свое лицо».
Знаешь, Рыбка, я всегда умел скоро, практически моментально подмечать то, чего в упор не видели другие. Так я доставал самые небывалые безделушки, так я замечал клиента, готового выложить все что угодно до последнего пенни за сущую дурь. Так я понимал, когда лучше закрыть рот, а вместе с ним - на пару дней - и свою «лавочку».
За тот год, что мы провели вместе, Бартли перенял эту мою способность, да так, что мне самому порой становилось не по себе. Он мог толкнуть меня в бок, когда стоило заткнуться, или устроить намеренную истерику, когда чувствовал, что необходимо привлечь всеобщее внимание и дать мне возможность провернуть какое-нибудь сверхважное дельце.
Так я тебе скажу, этот точно парень стал бы уличным виртуозом!
Очень быстро мы освоились в новом для нас мире. Чужом, но способном нам дать все, что нужно. Я знаю, что гораздо шире мог бы развернуться, если к моей ноге не был бы пристегнут мальчишка, но…
Но порой даже страшно себе представить, куда бы меня могло занести!
Бартли был тем самым якорем, который, нет, не тянул на дно, хотя признаюсь, было весьма не просто.
Он не давал мне безвозвратно свернуть с курса оставшегося благоразумия.
Не всё, далеко не всё можно себе позволить, когда кроме собственной шкуры тебе нужно уберечь еще и шкурку поменьше. Мальчишка был той частью меня, что могла сказать: «эй-эй, парень, это уже слишком. Еще немного и ты точно потеряешь свое лицо».
Знаешь, Рыбка, я всегда умел скоро, практически моментально подмечать то, чего в упор не видели другие. Так я доставал самые небывалые безделушки, так я замечал клиента, готового выложить все что угодно до последнего пенни за сущую дурь. Так я понимал, когда лучше закрыть рот, а вместе с ним - на пару дней - и свою «лавочку».
За тот год, что мы провели вместе, Бартли перенял эту мою способность, да так, что мне самому порой становилось не по себе. Он мог толкнуть меня в бок, когда стоило заткнуться, или устроить намеренную истерику, когда чувствовал, что необходимо привлечь всеобщее внимание и дать мне возможность провернуть какое-нибудь сверхважное дельце.
Так я тебе скажу, этот точно парень стал бы уличным виртуозом!
Но было одно «но».
Все тот же мой внимательный взгляд все чаще стал подмечать, что чем старше становится мальчик, тем меньше - место ему на грязной улице. Бартли не был таким же безрассудным сорванцом, каким был в его годы я. Уличная жизнь тяготила его.
А я, что греха таить, понимал, что святоша Марк был прав. Я мог дать ребенку все, что мог. Но не более того. Я мог не есть, чтобы у мальчишки был завтрак, не спать, предоставляя это святое право ребенку. И это грело мне душу. Делало меня героем! Но все всегда имеет вторую сторону. Это я не позволил себе поверить Марку. Это я, многие месяцы назад вытащил ребенка из теплой кровати, обрекая его на жизнь скитальца. Это я решил, что Бартли должен жить впроголодь, в постоянных поисках тепла, в рваной рубашке поверх расчесанного от клопов, изможденного детского тельца.
Черт побери, Рыбка, сделал ли я лучше?
Все просто: так мне велела моя кровь и почему-то мне никогда не представлялось, что она может быть дурной.
Но моей настоящей ошибкой было не это.
Моим самым горьким промахом было дать мальчишке намек на обычную, настоящую жизнь.
А я, что греха таить, понимал, что святоша Марк был прав. Я мог дать ребенку все, что мог. Но не более того. Я мог не есть, чтобы у мальчишки был завтрак, не спать, предоставляя это святое право ребенку. И это грело мне душу. Делало меня героем! Но все всегда имеет вторую сторону. Это я не позволил себе поверить Марку. Это я, многие месяцы назад вытащил ребенка из теплой кровати, обрекая его на жизнь скитальца. Это я решил, что Бартли должен жить впроголодь, в постоянных поисках тепла, в рваной рубашке поверх расчесанного от клопов, изможденного детского тельца.
Черт побери, Рыбка, сделал ли я лучше?
Все просто: так мне велела моя кровь и почему-то мне никогда не представлялось, что она может быть дурной.
Но моей настоящей ошибкой было не это.
Моим самым горьким промахом было дать мальчишке намек на обычную, настоящую жизнь.
Я совру, если скажу, что Ирма мне шибко нравилась.
Я никогда не водил с ней дел, мог колко подшутить над тем, как она любуется на ворованные бирюльки - не более того. Это приводило Бартли в неописуемый восторг. Видела когда-нибудь мальчишку, влюбленного в дамочку, что в матери ему годится? Вот-вот, Рыбка!
Было в ней что-то такое отчего и я, грязный, нечистый на руку, чувствовал себя младенцем после крещения, да еще и с вымытыми ладонями.
От нее пахло... жизнью?
Было в ней что-то такое отчего и я, грязный, нечистый на руку, чувствовал себя младенцем после крещения, да еще и с вымытыми ладонями.
От нее пахло... жизнью?
Но её собственная жизнь вряд ли её слишком радовала. Ирма была женой местного парня, Липса, что контролировал торговлю подпольщиков и ворюг вроде меня, сразу в нескольких кварталах. Я знал, на каких ребят работает лысый жирдяй, поэтому старался слишком с ним не связываться. Липс был тем еще любителем приложиться к бутылке да к бокам жены – мог поколотить ее так, что девчонка по нескольку дней не появлялась у моей точки.
А потом приходила, как ни в чем не бывало - такая же улыбчивая, мягкая, с традиционным яблоком для Бартли и добрым словом для меня.
Я не видел в ее жестах ни единого намека на что-то большее, чем проявление ее простой, природной доброты. Она могла выслушать, рассказать что-то несуразное, поддержать мальчишку в его странных, непонятных мне играх и фантазиях о рыцарях и цирковых акробатах. А я не мешал. Я ни черта не смыслил в его детских фантазиях, я смыслил в том, как можно не загнуться от голода. А Ирма - Ирма понимала его мечты, она обещала ему, что однажды он точно станет настоящим рыцарем, который обязательно отведет ее в настоящий цирк. И дурачок верил.
У них были свои секреты - они шептались о чем-то, а я... признаюсь, Рыбка,я ревновал, как малолетний сопляк!
Я старался украдкой подслушать их разговоры, лишний раз похлопать парнишку по плечу - в общем, творил все,ч то мог придумать - только бы чаша весов перевесила на мою сторону!
Это была настоящая война за сердце мальчишки. Смешная, добрая - согревающая, помогающая на время забыть о голодном желудке и дырявых башмаках. А на войне все средства хороши.
Я никогда не был сторонником излишеств. И все, что я делал - учил Бартли тому, что всему есть своя цена, а деньги не бывают лишними. Мечтать о парусах, когда у тебя нет лишней монеты на завтрак - глупо.
Но он был всего-то ребенком. Дети должны быть глупыми.
Иногда стоит нарушать свои правила. Особенно ради победы в войне.
Бартли прыгал и вопил, он катался по пыльной мостовой и колотил меня в ногу - счастливый одуревший щенок! Он целовал яркий цирковой билет и показывал его Ирме - хотел поделиться радостью. Она бы точно поняла. Она умела быть счастливой за других. А я -только учился. И радовался, что так тоже может быть.
Я, как и мальчишка, опьяненный чем-то добрым и теплым, верил, что так может быть всегда.
А потом приходила, как ни в чем не бывало - такая же улыбчивая, мягкая, с традиционным яблоком для Бартли и добрым словом для меня.
Я не видел в ее жестах ни единого намека на что-то большее, чем проявление ее простой, природной доброты. Она могла выслушать, рассказать что-то несуразное, поддержать мальчишку в его странных, непонятных мне играх и фантазиях о рыцарях и цирковых акробатах. А я не мешал. Я ни черта не смыслил в его детских фантазиях, я смыслил в том, как можно не загнуться от голода. А Ирма - Ирма понимала его мечты, она обещала ему, что однажды он точно станет настоящим рыцарем, который обязательно отведет ее в настоящий цирк. И дурачок верил.
У них были свои секреты - они шептались о чем-то, а я... признаюсь, Рыбка,я ревновал, как малолетний сопляк!
Я старался украдкой подслушать их разговоры, лишний раз похлопать парнишку по плечу - в общем, творил все,ч то мог придумать - только бы чаша весов перевесила на мою сторону!
Это была настоящая война за сердце мальчишки. Смешная, добрая - согревающая, помогающая на время забыть о голодном желудке и дырявых башмаках. А на войне все средства хороши.
Я никогда не был сторонником излишеств. И все, что я делал - учил Бартли тому, что всему есть своя цена, а деньги не бывают лишними. Мечтать о парусах, когда у тебя нет лишней монеты на завтрак - глупо.
Но он был всего-то ребенком. Дети должны быть глупыми.
Иногда стоит нарушать свои правила. Особенно ради победы в войне.
Бартли прыгал и вопил, он катался по пыльной мостовой и колотил меня в ногу - счастливый одуревший щенок! Он целовал яркий цирковой билет и показывал его Ирме - хотел поделиться радостью. Она бы точно поняла. Она умела быть счастливой за других. А я -только учился. И радовался, что так тоже может быть.
Я, как и мальчишка, опьяненный чем-то добрым и теплым, верил, что так может быть всегда.
...................
Ирма нашла нас среди ночи. Ее губы тряслись, а пальцы устроили сущую пляску на краю помятой юбки. Липс снова избил её. Толстяк с трудом вернулся домой, после чего решил в очередной раз напомнить девчонке, как следует встречать порядочного мужа. Глаза, с привычной для них быстротой, легко подметили, что к чему. Синяк на скуле, трясущиеся руки, кулек с каким-то пожитками, кровавые пятна на отвороте. Дело явно было плохо, раз она решила наведаться среди ночи к ворюге. Она сбивчиво пыталась что-то объяснить, захлебываясь в слезах. Про то, как в отчаянии вонзила в ногу ублюдка кочергу. Про то, что он с парнями вот-вот найдет её. Про ферму, про родителей, про то, какой она была дурой, про то, что там все будет по-другому, про то, что ей больше некого просить о помощи.
Бартли не ревел, он казался совсем взрослым, когда, моргая сонными еще глазами, смотрел на меня.
Черт побери, мальчишка, это не наше дело.
Не мое уж точно!
Но уже если я чему-то и научил этого щенка, так тому, что у каждого есть
свое собственное дело.
Моим ли делом была судьба мальчонки, которого я мог оставить в доме священника? Нет. Но я принял решение.
Бартли не ревел, он казался совсем взрослым, когда, моргая сонными еще глазами, смотрел на меня.
Черт побери, мальчишка, это не наше дело.
Не мое уж точно!
Но уже если я чему-то и научил этого щенка, так тому, что у каждого есть
свое собственное дело.
Моим ли делом была судьба мальчонки, которого я мог оставить в доме священника? Нет. Но я принял решение.
Бартли уверенно взял Ирму за руку и усадил ее на тюфяк, протянув ко мне ладонь.
Что он хотел сделать? Взять меня за руку?
Кого он видел во мне в тот момент?
Кого он видел во мне в тот момент?
Это я, это все я, я запустил в нашу привычную жизнь надежу на то, что может быть по-другому. Боже, какая наивная дрянь могла заползти в голову к ребенку, чью голову так давно не целовали женские губы!
Мои вялые, невнимательные, мои глупые глаза ошарашенно пялились на две скрюченные фигурки, ждавшие какого-то невероятного рыцарского решения от меня,
.
.
.
вора.
Мои вялые, невнимательные, мои глупые глаза ошарашенно пялились на две скрюченные фигурки, ждавшие какого-то невероятного рыцарского решения от меня,
.
.
.
вора.
Спикиззи скрылся вместе с Ирмой и Бартли.
Спикиззи решил проучить Липса.
