Посмотри на себя, Рыбка! Ты в тюфяк вцепилась, будто это чье-то горло.

Я приходил в себя несколько дней. Добавь к ломаным костям все, что мне пришлось увидеть после того, как их ломали, и ты поймешь, что я пережил. Немудрено, что все мое естество просыпаться после того не хотело.
Да и стоило ли?

Я всегда очень странно относился к Богу, знаешь ли. Все речные - дико суеверны, у нас есть куча примет и знаков для того-то и для того-то. И добрая половина их почему-то связаны с Господом Богом. А когда Он причастен то тут, то там, невольно начинаешь относиться к нему, как к парню, что рыбачит на соседнем баркасе. Неглупому парню, который, вроде как, и посоветовать что-то может и рассудить, но вряд ли раны залечить и даровать жизнь вечную. Да, наверное, поэтому я и относился к Богу, как к старому знакомому.
У меня явно был свой Бог.

Был ли это один и тот же «парень» я не знаю до сих пор. Если да - то у меня к нему накопилось слишком много вопросов. Если нет- то наши Боги были не слишком знакомы друг с другом. И вряд ли подружились бы.
«Ты должен понять, что так будет правильно». Так говорил его Бог, точнее, так говорил сам Марк, но его талант подкрепить свои слова несколькими весомыми аргументами из Священного Писания всегда оставлял меня безоружным.

И если его Бог сказал бы мне что-нибудь вроде «отпусти ребенка, он не виноват», то мой Бог вместе со мной держал руки на детском горле ровно до тех пор, пока не ушел рыбачить на свой баркас. И пальцы мои разжались.

Да, прошло, кажется, двое суток, прежде чем я пришел в себя. Марк объяснил это тем, что тело и рассудок мои истощились - лишь изредка я приходил в себя, то и дело снова впадая в беспамятство. И все это время он провел подле меня.

Велел ли так ему его Бог? Не знаю. Но я знаю, что именно его Бог вел его тогда на отмель. Может потому, что чувствовал вину? Его Богу было стыдно. Закрыл ли Он глаза, когда дети Его убивали тех, в чьих жилах текла кровь Моего Бога?Или вел их своей собственной рукой, убивая и сжигая, чтобы утром следующего дня разбудить Марка, заставить его запрячь телегу и отправиться к воде.

Мой Бог, равно как и я, не знал ответа и на этот вопрос. Но Марк объяснял это не иначе как Промыслом Божьим.
Ни на секунду не усомнился он в силе Его, в момент, когда младшие из детей в слезах сказали, что река полна мертвецами, ни в момент, когда он готовил повозку, зная, что кроме него никто не станет возиться с тем, что уже через полдня пойдет ко дну. Еще больше уверился он, когда среди гор обгоревших и обескровленных холодных тел он почувствовал тепло остывающей детской ручонки.

Мой Бог твердил мне, что все чудеса дело рук человеческих.
Я не видел сияющих ангелов у плеча Марка, когда тот, вонзая сбитую лопату в землю, не замечая стертых в кровь рук, хоронил тех, чьих имен никогда не слышал. Вот эти стертые руки творили чудеса. Они хоронили моих родных, они выхаживали меня, они спасли Бартли.

Что до моих рук - то все, на что они были способны - схватить мальчишку, грузившего трупы вместе с дядей и братьями, и чуть не задушить.

Мало кто из местных узнал о том, как рябой Слуга Господа хоронил безродных грязных цыган, а уж тем более никто не узнал о том, что двоих из них, чудом выживших, Марк приютил под собственной крышей. Бартли - мальчонку-счастливчика, найденного среди обгоревших тел, и меня - полоумного, чуть не задушившего одного из отпрысков брата священника.
На вопрос, что заставило его не оставить меня посреди поля, Марк только улыбался. Наверное, так говорил ему его Бог.
Мучала ли меня совесть? Так я тебе скажу, рыбка: такие люди, как мы, только и есть для того, чтобы оттенять чьи-то добрые дела. Не будь я редкостным подлецом, слушала ли бы ты про доброту священника? Не попытайся я придушить мальчугана - казался ли приют, данный мне, такой незаслуженной наградой?

Вот взгляни на нас с тобой - на фоне меня ты кажешься настоящей невинной прелестью. Но ведь и я знаю пару личностей, на фоне которых могу казаться героем.
Во всяком случае, Марк себя героем не считал и при каждом подходящем случае напоминал мне, что я ничем ему не обязан. Наверное, поэтому, с каждым добрым взглядом я чувствовал себя еще более обязанным. Да и если отбросить в сторону все эти глупости – само нахождение нас в доме семьи священника было весьма сомнительным предприятием. Как для нас, так и для них.
Бог Марка говорил нам о том, что мы вольны оставаться сколько потребуется. Он давал нам хлеб и тепло, мы взамен платили ему, чем могли. Бартли - мелкой возней по дому – всем, чем мог помочь речной семилетний мальчишка, которому запретили воровать. Я же был знаком с любой тяжелой работой - каждая весенняя стоянка на берегу сулила приработки в качестве дешевой сухопутной силы. Но главным моим назначением, как мне казалось, было положение собеседника.
Мой Бог всегда сидел чуть поодаль, внимательно слушая доводы и мысли священника, не рискуя открыть мой рот, не желая вмешиваться. Но я чувствовал, что он где-то рядом. Ведь должно же быть что-то, что не дает мне до конца окунуться в удивительный и благостный мир, о котором мне постоянно рассказывал Марк?

Я наблюдал за Бартли, который, словно счастливый щенок, привязался к детишкам что жили в доме Марка. Его брат жил в городе - проворачивал там какие-то дела, оставив отпрысков на попечение пастора. Бартли был рад такой компании - носился с ними по двору, будто и забыв о том, как всего несколько недель назад его полуживое тельце опускалось вниз по реке. И в этих детских играх не было место ни одному из Богов с их заповедями и наказами. Бартли не был чужим для этих людей, так же, как и они были ему теми самыми ближними, которых можно любить, как самого себя и весь мир одним махом.

Нет, я свято верил, что всегда есть левая рука. И только ты волен выбирать, какую из рук отсечь. Ведь поймешь ли ты, что рука твоя соблазняет тебя, коли сравнить не с чем, а рыбка? Полюбишь ли яблоки, гнилья не хапнув?

Нет, ни один из тех, кто, как и я, приплыл сюда лишь на время, тех, чей Бог живет на соседней барже, не мог услышать слова Бога, живущего в просторной и светлой церкви. Слова эти глушил гул прибрежного камыша.

И мы спорили: я - размахивая кулаками и патлами, Марк - со своей неизменной улыбкой на лице. Ох, он бы точно отрубил себе все руки сразу, если бы хоть на секунду усомнился в том, во что так верил.
Чем больше я слушал, тем больше путался, пытаясь понять, где заканчивается Его Бог и начинается сам священник. Порой казалось, что они слились воедино, что нет никаких правых и левых рук - все они давным-давно отрублены, а возможность выбирать превратилась в более высокую форму - в знание.

Мои руки были на месте. И если левая рука моя хотела есть и жить в тепле, то правая желала быть там, где ей должно - далеко отсюда. И если левая рука говорила о том, что все обойдется, то правая ныла, заставляя вздрагивать при виде незнакомой фигуры, маячившей где-то за тенью живой изгороди.
А вдруг кто-то уже знает?..
В такие моменты обе руки сжимались в кулаки, напоминая, что, черт побери, будь моя воля, я спалил бы весь этот город до последней вшивой собаки!
Но Марк, спокойно поднося указательный палец к губам, одним только взглядом опускал мои руки. Он выходил навстречу незнакомцу, становясь незримой стеной, укрывавшей нас от любой угрозы. Левая рука моя твердила о том, что время еще есть. Правая шептала, что и эта незримая стена рано или поздно рухнет под тяжестью сельских пересудов.

Что до мальчишки – вряд ли он догадывался о том, что наше появление в доме священника могло стать началом таких невероятных приключений, что и предположить страшно. Я не скажу, что был привязан к Бартли. Это была любовь двух волчат, заблудившихся в овечьей стае. Те, кто может и близок тебе, рыбка, по духу – никогда не станут ближе, чем самый далекий незнакомец, близкий тебе по крови. Особенно, если вы заперты в одной клетке.

За каждую ночь в тепле и каждую тарелку похлебки я платил сполна. Но знал, что чем раньше мы уйдем, тем меньше…

«Мы?» Марк удивленно поднял брови. Этот разговор не был для него чем-то неожиданным. Он ждал этого момента - отчасти потому, что понимал, что сделал для меня все, что мог, отчасти потому что даже ему хотелось выдохнуть постоянный страх и зажить прежней размеренной жизнью.
В то же время судьба Бартли казалась ему понятной. Место мальчика было там, где всегда есть яблоки, а не где-то в подворотне, среди гнилья и огрызков.
«Так будет правильно. Оставь мальчика». И его добрый взгляд, как и всегда, сиял мудростью, прямотой и непреклонностью.

Дом священника спал. Как и оба наши Бога. Они, наконец, нашли общий язык. Не спал лишь я, гадая в предрассветной серости, какую из «рук» мне выбрать.