Посмотри на эти руки, Рыбка. Сколько всего они натворили. Сколько держали они того, о чем тебе и знать не стоит. Они продавали, воровали, они пускали кровь и ломали кости. Но никогда, никогда, Рыбка я не позволял этим рукам ударить ребенка.
Слова рябого за долю секунды привели меня в чувство. Я душил русого мальчугана, глаза которого уже успели закатиться, ноги которого перестали танцевать свою дерганую чечетку.

Доли секунды хватило мне, чтобы отбросить мальчишку в сторону и что было мочи пуститься куда-то, где нет обожженных тел, задыхающихся детей, повозок, где нет вообще ничего.
Спустя столько лет я иногда пытаюсь вспомнить, что же я увидел на берегу тем днем. Гору трупов, полуодетых, обобранных, обожженных. Огромные глаза рябого мужика, сжимавшего тщедушное тело цыганенка. Я даже, кажется вспоминал детское лицо - мальчонку звали Бартли. Да, я определенно помнил имя парня. Но как я не силился, я не мог вспомнить, встал ли с земли мальчишка, брошенный мной, как бездушная кукла, куда-то под повозку. Я бежал, я хрипел. Или это он хрипел, приходя в сознание и хватаясь за горло. Я не знаю, Рыбка. Я не знаю

Да, эти руки многое повидали. И будь они менее ловкими, загнулся бы я от голода в первом же захолустном городишке. А я, как видишь, сижу перед тобой!

Эти руки могли утащить из твоих карманов, все, что им заблагорассудится, а вот эти вот глаза – могли залезть тебе прямо в душу, да, так, что ты купила бы у меня собственную ногу!

Даже оставшись в одиночку, настолько далеко от родной воды, насколько это, кажется, вообще возможно, я оставался все той же рыбой. И если городские стены все так же напоминали мне позеленевшую вонючую сеть, то люди, наполнявшие его больше походили на бесконечные косяки блестящего живца, сновать среди которого было сущим удовольствием. Я никогда не был один – меня нес пестрый поток связей, мимолетных увлечений, олухов, с дырявыми карманами, простофиль с дырявыми мозгами. Город был той самой сетью, собравшей все возможные виды вертлявой подводной живности с одной единственной целью - для того, чтобы я её сожрал.
Слыхала ли ты когда-нибудь про Туби Краба?
Был такой парень, любитель загнать чужое. Так вот он–то и прозвал меня Спикиззи. Веселый такой был парень, пальцы любил клещами кусать, коли долг не вернешь. Ар! Мне клещей не нужно было! Я мог собственными зубами оттяпать тебе руку по локоть, если знал, где ее можно загнать. Год с небольшим - от силы и даже Туби Краб начал бы пальцы прятать. Как и обитатели кварталов, что он держал.

Да, рыбка! Мне хватало. Я никогда не отличался жадностью - мне нравился процесс. Мне нравилась охота. Мне нравилось видеть, как удивленно отрываются рты недалеких и туповатых. Как громко клеймят весь мир те, кто просрочил долг и отдал больше, даже не подозревая, что это куда приятнее, чем плыть по реке, с лицом, ресницы на котором намертво запаяны огнем.

Ненавидеть можно равных. Вряд ли я мог испытывать хоть что-то к тем, кто с пеной у рта разыскивал меня, надеясь подороже загнать обручальное кольцо, снятое с пальца избитой соседки.

Они плыли бесконечной рекой в мой широко распахнутый рот. Ар!
Были те, чьи имена я помню, но большую часть этих несчастных не упомнят даже их собственные матушки. Хотя, вру. Одну из них я хорошо запомнил. Хоть и не знаю ее имени.

Я тогда работал сразу на несколько улиц. Утром там – днем сям. Вечером - спускаешь почти все, что заработал там и сям. Ночью - подыскиваешь то, что пригодится завтра.

Мне кажется я курсировал по Брэдфорд, когда впервые увидел её. Невзрачная такая, то ли из совсем опустившихся, то ли из тех, у кого силенок подняться нет. Она то и дело мелькала где-то на другом конце улицы, будто ждала чего-то.

В обед следующего дня я встретил ее снова. Все та же нервная фигура, еле заметная даже моему глазу.
Через пару дней она вновь появилась. Уже ближе - бледная, с чернющей скулой – следом недавнего звонкого кулака. Тут таких было пруд пруди. Кулаки – полбеды, то и дело можно было встретить красотку с руками синими от ударов палкой. Её глаза беспорядочно шарили вдоль дороги, изредка останавливаясь на мне.
Я говорил, рыбка, что терпеть не могу такую возню. Но было в этой девчонке что-то, что приковывало к себе. На четвертый день я уже сам искал ее взглядом, на какой-то миг удивившись, что ее тревожные глаза не рыщут где-нибудь возле соседней лавки.

На пятый день она окликнула меня. Решилась. Её скула была все так же отвратительно черна, глаза, налитые кровью смотрели все так же испуганно и жутко. От нее пахло дымом. Нет, это был не дым. Знаешь, как пахнут тлеющие волосы? Да, рыбка. На секунду мне показалось, что я снова вернулся к той отмели, на которой родился во второй раз.

Но, пес меня подери, до сих пор я не могу понять, что в ней заставляло меня смотреть прямо в эти глаза - уставшие, с порванными венами в уголках. Смотреть долго, также беспокойно и пронзительно.
Я бы вытащил тебя из реки, я бы не дал им поджечь тебя!

она протянула мне в руку что-то холодное, но я по-прежнему смотрел в эти мертвые, измученные глаза: – "Он убьет меня, он убьет, если узнает, что я вышла, убьет. Он не знает про тебя. Прошу, никому не говори"!

Она сжала костяшки сомкнутого мной кулака так, что монеты внутри могли бы расплавиться. Её глаза, как тревожные птицы, начали скакать с ветки на ветку, в поисках того, что мог предложить ей мой плащ, в чьих карманах, видимо таилось какое-то невероятное лекарство от той ужасной беды, что сделала этих птиц такими беспредельно тоскливыми.

Медленно она разжала мою руку и потянулась к маленькой, совсем незначительной блестящей вещице, что торчала из уютного кармашка прямо за отворотом.

Её полоумный изувеченный взгляд тонул где-то в самой глубине меня, а рука что было сил рвала из моей крепкой ладони нож. Простой, самопальный. С черной рукоятью, под цвет скулы.