Знаешь, я делал очень плохие вещи. Я мог обмануть без зазрения совести, украсть, подставить без капли сожаления или стыда.
Я никогда не был отличным парнем, но за все, что я делал, рано или поздно я готов был дать ответ. Что перед толпой взбесившихся недоумков, что перед Господом Богом. А все тому, что я всегда прекрасно понимал, что делаю.
Да, я творил всякое и всегда со светлой головой. Я знал цену своим делам и был готов рано или поздно хапнуть сполна. Я выживал – так, как мог - но никогда не старался прикрыться бредом, будто у меня другого пути не было.

Совсем другое дело – теперь. Ты всю свою жизнь можешь творить, что в голову взбредет, с полной самоотдачей – с честной и чистой злобой, заручившись своей природной подлостью и вооружившись пониманием того что это ТВОЙ выбор. Но все меняется, когда ты сталкиваешься лицом к лицу с лужей крови, которая растекается по мостовой, совершенно не зависимо от того, хочешь ли ты этого, готов ли за это платить.

Я смотрел на заплеванный пол и пытался понять, что в этой истории делает меня виноватым? То, что я сделал… то, чего НЕ сделал?

Ответов у меня не было, да и вряд ли я мог отыскать их, продолжая впутываться в этот проклятый клубок, в который ублюдок Липс норовил вставить свои спицы.

Я уехал тем же днем, уехал, чтобы быть как можно дальше от кровавого пятна на улице, от плевков на полу моей каморки,
чтобы никогда больше не возвращаться на Брэдфорд Стрит.

Новая жизнь ничуть не пугала меня - развернуть достойное дельце я мог на любой из бесчисленных улиц любого прибрежного городка. Найди пару важных точек. Заведи пару важных связей - ты бывалая рыба, Спикиззи, ты знаешь как выжить в любом треклятом водоеме!

Это так, словно зацепился ниточкой за ржавый гвоздь. И чем дальше ты уходишь, тем больше распускается обвязка твоего рукава.
Чем не пытался бы я задушить грех, которого не совершал -
с каждым неловким движением он душил меня в ответ.

Я тысячу раз повторю тебе, Рыбка, что вина – это самая опасная хищная тварь из тех, что бродят по ночам. Стоит раз дать ей попробовать тебя на вкус, как она не остановится, пока от тебя ничего не останется.
А я, Рыбка, допустил эту ошибку.

Он была тем самым ржавым, больным гвоздем, чье прикосновение проткнуло меня насквозь, распустив на бесполезные тонкие нити.
Она держала меня за руку – держала, пес меня дери, днем, когда я привычным жестом подзывал очередного скупщика, она ложилась рядом со мной по ночам.

Порой, в сонном бреду, мне казалось, что я говорю с ней.
Но к утру я не мог вспомнить ни единого вопроса, ни единого ответа.

Знаешь, Рыбка, мне редко снились лица моих родных, уносимых грязной водой куда-то, где я не в силах был их разглядеть.
Но тысячи тысяч раз и опускал задранное кровавое платье,
чтобы вновь и вновь видеть ее пустое мертвое лицо.

Ни один священник не отпустит тебе грех, в котором ты не повинен, Рыбка.
Ни один мертвец не придет к тебе, чтобы сказать что он тебя прощает.
Ни один гладколобый умник не объяснит, что же в тебе сломалось в миг, когда ты увидел эти мертвые глаза.

Я не мечтал вернуться назад, чтобы отдать девчонке дурацкий нож. Я верю, что каждому из нас отмеряно столько, сколько отмеряно. Дай я девке нож – и мы оба встречали бы рассвет, заливая Брэдфорд густеющей красной жижей.

Я мечтал лишь об одном. Перестать поднимать проклятый подол, перестать видеть этот больной опустошенный взгляд - во сне, на яву.
Я мечтал лишь о том, чтобы она отпустила мою руку.

Ты спрашиваешь меня о том, как я оказался здесь, в цирке?

Я всегда был не слишком суеверным особенно для речного цыгана, но знаешь, Рыбка, рано или поздно, проведя столько часов наедине со своими призраками, ты все-таки поедешь кукушкой.

Она стала моим проклятием, она питалась моим чувством вины, становясь с каждым днем сильнее, сводя с ума – до головной боли, прорастая во мне настолько глубоко, что была властна вытеснить меня самого наружу.

Моя Старуха всегда говорила мне, что если есть, о чем спросить мертвого – спроси сначала у самого себя, а уж потом дуй к бабке.
Я устал спрашивать себя.
Просить, молить. А значит, настало время стать таким же полоумным, как моя Старуха.
Пес меня дери, Рыбка. Я в жизни не повелся бы на цветастую афишу, не будь я в таком отчаянии. Ты ведь знаешь, о ком я говорю.

Я, как вшивая деревенщина, притащился к ней, в надежде, что она способна сделать то, ни что не способны были ни абсент, ни морфий.

Как сейчас я помню эти дешевые побрякушки, чарующую темноту, знакомый запах опия, ее надменное лицо, укрытое от моих глаз черной вуалью.
Она то и дело приговаривала что-то, ее губы повторяли слова, то растекаясь в улыбке, то оголяя зубы в грубом оскале.
Казалось, она даже не понимала, что рядом с ней стою удивленный я.

Я видел таких девок не раз - в пестрых шатрах или дешевых кибитках, - с самого детства я был окружен шарлатанами всех мастей, спасибо праотцам.
Вряд ли что-то могло удивить меня в этом знакомом до боли полумраке.

Он все болтала и болтала, раздавая кому-то незримому свои неразборчивые советы. Щелкала пальцами в воздухе, то замирая, то делая глубокий вдох, чтобы продолжить свой раздражающий шепот.
Пес меня дери, Рыбка, я бы и полмонеты пожалел за такое дешевое шоу! Постояв с пару минут, я с чистой совестью укутался в пальто и заскрипел каблуками к выходу.

- Нет, не отпустишь.

Мадам говорила не со мной. Но что-то в ее тоне заставило меня остановиться. Он продолжила бормотать - снова вполголоса. Затем сняла перчатку и указала пальцем на меня, жестом маня вернуться назад, занять свое место за круглым столом, испещренным непонятными мне рисунками.
- Она взяла тебя за руку, Цыган. И не отпустила –
сердце оборвалось в миг, когда сумасшедшая Мод заговорила со мной.
- И не отпустит. Потому что это не ее рука. Это твоя рука.

Так я тебе скажу, Рыбка, кулаки мои зачесались в карманах, то ли от удивления, то ли от возму...

- Она хотела бы уехать с мальчишкой. Она его не знает, но теперь видит все. Видит все. Опусти свои кулаки, горелый цыган. Ты и крысу-то придушить не можешь.

Я опешил пуще прежнего, гнев мешался с любопытство и страхом. Но гадалке не было дела до моего раскрытого рта.

- они горят, цыган, они все еще горят, они видят все,
видят как одноглазый захлебывается кровью,
видят, а он лежит у дороги, у дороги к дому священника.
Там мог бы быть мальчишка, но его там нет.
Ширк-Ширк!
А конь проломил ему голову.
Но не мальчишке.
Это другой мальчишка, он мой.
Полоумная ведьма задыхалась в потоках бессвязного бреда.

Такое шоу было явно не по мне, я неспешно отодвинул стул – гадалка снова перестала замечать меня, продолжая мотать вуалью, надрывно хрипя и называя кого-то по именам.
- не открывай дверь, уходи, ты все равно вырвешь ему глаз - но не тогда.
Дверь тут ни причем!
Ах ты скользкий пройдоха, посмотри, что ты сделал со мной!
Я ничего не вижу!

Я сам чуть дышал, не понимая ни слова из того, что несла обезумевшая Мод. Резким движением она подняла вуаль – на миг мне почудилось, будто я вновь вижу так хорошо знакомые пустые глаза, что лишь раз видел живыми, но лишь на миг -
гадалка погасила единственную свечку,
погрузив нас в тишину и непроглядный мрак.

Из дальнего угла носилось лишь дыхание - теперь мерное и глубокое. Казалось, еще чуть-чуть и я сам задохнусь от этой тяжелой густой темноты.

Они всегда буду гореть, цыган,-
голос Мадам Мод стал холодным, спокойным и на удивление осмысленным.
– Все в твоих руках.
Я испуганно попытался разглядеть во тьме свои грязные ладони.

Они всегда будут гореть. И ты вместе с ними.
Рано или поздно они придут за тобой.
Она приведет, она знает дорогу к тебе, потому что никогда не отпустит.
Пока не встретится с мальчишкой. Но не теперь. Чужой грех не отмолишь, цыган. Моли за собственные. Но они придут. Она приведет их.


Я попятился к выходу, пытаясь не дать суеверному ужасу охватить меня, выпить силы до последней капли...

- Останься с нами, горелый цыган.
У нас своих мертвецов полно – чужие к нам не приходят.

Гадалка щелкнула пальцами - чьи-то невидимые руки открыли дверь, окатив меня волной слепящего света.

Еще долго я сидел и дымил где-то на краю деревянных подмостков, всеми силами пытаясь отделаться от этого липкого бреда, растекающегося по мне, подобно заразе. "Они придут за тобой, она не отпустит" – эхом отдавалось в ушах, заставляя открывать кисет вновь и вновь, не давая ни шагу ступить обратно в мир, что шумел за яркой стеной из парусины.

Кто-то свистом окликнул меня.

- Эй, парень, торгуешь чем? - из тени рядов выплыли чумазые фигуры, увешанные тюками, полотнами ткани и трухлявыми ящиками.

Ты спрашиваешь, как я оказался здесь?
Теперь ты знаешь правду, Рыбка, какой-то бы дикой она не казалась.

Я до сих пор пытаюсь понять, что на самом деле увидела во мне Гадалка?
То ли знала, что мое место здесь, среди Вас, то ли вправду слышала голоса тех, кто мучил меня, не давая покоя, то ли видела во мне единственный шанс добывать на воле заветный морфий…
Пес меня дери - вряд ли мне хватит духу спросить у нее об этом.
Да и какая теперь разница.

Ты можешь верить в мою историю, а можешь посчитать все это бредом завравшегося торгаша.
Дело твое. Считай как хочешь.
Но так я тебе скажу, правда то или нет - ты услышала именно ту историю, которую хотела услышать.