Маленькие пальчики Катарины легко коснулись притолоки – и снова стук гулко пронзил воздух - но это был не мягкий стук ее бесшумных пальцев. - Хлоп – перед глазами девочки сомкнулись тяжелые створы кожаной обложки. Усталые руки положили на стол огромную Книгу. Взрослую книгу - пока такую непонятную, но честную и беспрекословно Святую. На все вопросы об устройстве непростого Божьего мира Катарина могла найти ответы у отца. Оставив на миг бесконечные дела прихода, он, казалось, внимательно слушал ее сбивчивый шепот, чтобы по-отцовски мягко, но знающе, твердо ответить ей. И всегда отвечал. Почему матушка так грустна? Вчера малышка видела, как мать, заламывая руки, бродила из угла в угол родительской спальни - священного места, куда детям ход был настрого запрещен. Как хотелось обнять её! Схватить подол ее серого платья маленькими кулачками и успокоить! Но порог был неприступен - мир печальных взрослых оставался где-то там, куда не смела ступить нерешительная детская ножка. Первый день недели принес первый осенний мороз и первые увиденные слёзы матери. Отец не ответил Катарине на мучительный вопрос. Он глубоко вздохнул, подозвав кого-то из прихожан, и растворился в толпе бесконечных взрослых, молящих о чем-то, жаждавших спасения и отпущения. В среду из спальни доносился хриплый стон. Как манила дверь! Как желала она быть приоткрытой хотя бы на самую малость! Легкий ветер качнул ситцевую занавеску - дверь скрипнула - практически бесшумно, словно затеяв невинную шалость. Отец, опершись кулаками о стол, тяжело дышал и смотрел куда-то в пустоту темной спальни. Ох, еще миг и его беспрестанно мятущиеся глаза заметят ее пытливый детский взгляд! Беги! Беги!
- Матушка, почему папа злится? Звонкий нож громко рухнул на деревянное ложе кухонной доски. Удивленный взгляд матери, показался холодным, испуганным. Рот сложился в непонятную гримасу, пытаясь выдавить из себя хотя бы какой-то ответ. Но ответом снова стало молчание.
Четвертый день был также полон гнетущей тишины. Детские игры и шорох страниц изредка нарушали пыльный сон осеннего дома. Катарина искала ответы.
Ночью пятницы девочку разбудил глухой стук. Запретная дверь освещала темный коридор тонкой лентой слепящего света. Стук повторился вновь.
Пальчик за пальчиком скользкое детское любопытство кралось вверх по двери - все ближе и ближе к взрослым ответам. Стоило слегка потянуть на себя - незаметно, бесшумно… Затаив дыхание, Катарина открыла глазки. Фигуры взрослых застыли полупонятной диорамой. Та, что в углу – схватившись за живот, так, словно вот-вот переломится пополам. Та, что у кровати – сжав кулаки и откинув голову назад - словно вот-вот пустится в дикий пляс.
- Ах! - ватный стук оживил диораму - глаза закрылись вновь, вместе с ними и коварная дверь.
Ночь шестого дня также была бессонной. Можно ли исповедать грех, которого не совершал? Но дверь была приоткрыта, запретный плод - сорван, границы двух миров стерлись раз и навсегда, пусть Катрина и не была в силах осознать этого. Он могла лишь чувствовать.
Кому сознаться в том, что увидел что-то, чего не стоило видеть? Гадкое чувство стыда не давало детским ресницам сомкнуться. Кто ответит на вопросы, которые и задать некому?
Четвертый день был также полон гнетущей тишины. Детские игры и шорох страниц изредка нарушали пыльный сон осеннего дома. Катарина искала ответы.
Ночью пятницы девочку разбудил глухой стук. Запретная дверь освещала темный коридор тонкой лентой слепящего света. Стук повторился вновь.
Пальчик за пальчиком скользкое детское любопытство кралось вверх по двери - все ближе и ближе к взрослым ответам. Стоило слегка потянуть на себя - незаметно, бесшумно… Затаив дыхание, Катарина открыла глазки. Фигуры взрослых застыли полупонятной диорамой. Та, что в углу – схватившись за живот, так, словно вот-вот переломится пополам. Та, что у кровати – сжав кулаки и откинув голову назад - словно вот-вот пустится в дикий пляс.
- Ах! - ватный стук оживил диораму - глаза закрылись вновь, вместе с ними и коварная дверь.
Ночь шестого дня также была бессонной. Можно ли исповедать грех, которого не совершал? Но дверь была приоткрыта, запретный плод - сорван, границы двух миров стерлись раз и навсегда, пусть Катрина и не была в силах осознать этого. Он могла лишь чувствовать.
Кому сознаться в том, что увидел что-то, чего не стоило видеть? Гадкое чувство стыда не давало детским ресницам сомкнуться. Кто ответит на вопросы, которые и задать некому?
Всего шести дней хватило Господу, чтобы сотворить землю. Всего шести дней, - чтобы сотворить новую Катарину Дитрих.
И в день седьмой она открыла глаза с осознанием единственной Истины. Прежние ответы иссякли. Осели в серых красках немой ночной диорамы. По ту стороны двери правды нет. Вся правда осталась лишь на пепельных страницах Его Писания. Воскресным утром Катарина задала Ему свой первый вопрос.
И в день седьмой она открыла глаза с осознанием единственной Истины. Прежние ответы иссякли. Осели в серых красках немой ночной диорамы. По ту стороны двери правды нет. Вся правда осталась лишь на пепельных страницах Его Писания. Воскресным утром Катарина задала Ему свой первый вопрос.
Он любила его, она боялась его, она верила каждому его слову ровно настолько, насколько не доверяла ему.
Он говорил словами из Книги, дающей ответы. Но в его устах они становились новыми, непонятными.
Такими же сложными, как толпы праведников, находивших приют подле её отца воскресным утром. Честных, ищущих покаяния и истины, переполненных сожалениями и слезами. Стремящимися наполнятся новыми сожалениями, встав с церковной скамьи, судачащих, смеющихся, находящих радость в тех повседневных мелочах, которым не было места на священных страницах.
Толпа пестрых бродяг, заехавших в захолустный городишко становилась событием не менее важным, чем праздничная месса.
- Любите их, благоденствуйте им, даруйте свою благодать слабым духом! - Воскресная проповедь наполнялась благоговейной любовью.
- Взгляни на них, дитя. Как можно видеть Бога в тех, кто ищет платы за собственное уродство? - суровая рука тянула ребенка прочь от яркой толпы танцующих в рваных сюртуках, кричащих - слабых духом.
Отец твердил словами, прочтенными ею ранее, а паства вторила ему. И здесь, среди тех, кто верит так же, она чувствовала себя на своем месте. Ей казалось это дивной игрой, порядок которой знали все наперед. Смех, сменялся слезами, удовольствия - раскаянием, гнев - прощением.
Будто крохотная бабочка, она раскачивалась в нитях путины, сплетенной задолго до ее рождения, чувствуя, что именно здесь ее место.
Но каждый вечер, оказавшись вдали от прочего мира, крылья бабочки порхали над ее маленькой тайной в кожаном переплете.
Он говорил словами из Книги, дающей ответы. Но в его устах они становились новыми, непонятными.
Такими же сложными, как толпы праведников, находивших приют подле её отца воскресным утром. Честных, ищущих покаяния и истины, переполненных сожалениями и слезами. Стремящимися наполнятся новыми сожалениями, встав с церковной скамьи, судачащих, смеющихся, находящих радость в тех повседневных мелочах, которым не было места на священных страницах.
Толпа пестрых бродяг, заехавших в захолустный городишко становилась событием не менее важным, чем праздничная месса.
- Любите их, благоденствуйте им, даруйте свою благодать слабым духом! - Воскресная проповедь наполнялась благоговейной любовью.
- Взгляни на них, дитя. Как можно видеть Бога в тех, кто ищет платы за собственное уродство? - суровая рука тянула ребенка прочь от яркой толпы танцующих в рваных сюртуках, кричащих - слабых духом.
Отец твердил словами, прочтенными ею ранее, а паства вторила ему. И здесь, среди тех, кто верит так же, она чувствовала себя на своем месте. Ей казалось это дивной игрой, порядок которой знали все наперед. Смех, сменялся слезами, удовольствия - раскаянием, гнев - прощением.
Будто крохотная бабочка, она раскачивалась в нитях путины, сплетенной задолго до ее рождения, чувствуя, что именно здесь ее место.
Но каждый вечер, оказавшись вдали от прочего мира, крылья бабочки порхали над ее маленькой тайной в кожаном переплете.
Какому лицу верить, когда вокруг так много лиц? Тому, что не меняет выражения. А страницы оставались неизменны. Словно верный своему слову свод правил. Строчки не меняли своего порядка, а стихи не пытались говорить полушепотом.
Лица каялись и грешили вновь. А бабочка вырастила новые, сильные крылья. Её больше не прельщали игры в паутине. Она больше никогда не позволит себе запутаться. Катарина была свободна от их мира. У нее был свой.
Она твердо верила, нет, теперь она знала!
Она со снисхождением относилась к отцу, так отчаянно пытавшемуся быть частью того мира, которым жил она. Он словно старался разобрать слова священной книги, но безуспешно. Он был слаб.
Она с любовью и строгостью относилась к тем, кто окружал их ежедневные заботы. Они были другими. Но чаяли спасения, искали ответы, все чаще задавая неправильные вопросы. Они были слабы.
Девушка с легкостью могла бы дать ответ каждому пришедшему на исповедь, словами Иоанна, Матфея, Луки. Но смиренно обращалась к ним вновь каждую ночь, раз за разом находя в них новую, доселе не известную мудрость.
Он была несгибаема. Она знала.
Секреты за дверью спальни более не тревожили ее. Она была гораздо старше своих лет – она отпускала миру его странные слепые грешки, словно младенцу невинную проказу. Мир был слаб.
Она знала, чего нельзя. Знала, чего никогда не может себе позволить. И жизнь была гораздо проще – с затертым мерилом с пометками на полях. Но и ей был знаком страх. Она знала, что рано или поздно мир-паук, найдет свою лазейку. Найдет способ искусить её.
Этот способ был настолько хорошо собой, насколько не мог быть частью её знания. Он был бесконечно прекрасен и абсолютно непонятен. Он не умел и не хотел жить по её законам, но не лгал ей, заставляя все чаще перелистывать не пожелтевшие страницы, а сухие листы писем.
Он казался шуткой, подвохом, радостью, подарком, карой. Испытанием. Мир слаб. Так ли сильна ты?
Лица каялись и грешили вновь. А бабочка вырастила новые, сильные крылья. Её больше не прельщали игры в паутине. Она больше никогда не позволит себе запутаться. Катарина была свободна от их мира. У нее был свой.
Она твердо верила, нет, теперь она знала!
Она со снисхождением относилась к отцу, так отчаянно пытавшемуся быть частью того мира, которым жил она. Он словно старался разобрать слова священной книги, но безуспешно. Он был слаб.
Она с любовью и строгостью относилась к тем, кто окружал их ежедневные заботы. Они были другими. Но чаяли спасения, искали ответы, все чаще задавая неправильные вопросы. Они были слабы.
Девушка с легкостью могла бы дать ответ каждому пришедшему на исповедь, словами Иоанна, Матфея, Луки. Но смиренно обращалась к ним вновь каждую ночь, раз за разом находя в них новую, доселе не известную мудрость.
Он была несгибаема. Она знала.
Секреты за дверью спальни более не тревожили ее. Она была гораздо старше своих лет – она отпускала миру его странные слепые грешки, словно младенцу невинную проказу. Мир был слаб.
Она знала, чего нельзя. Знала, чего никогда не может себе позволить. И жизнь была гораздо проще – с затертым мерилом с пометками на полях. Но и ей был знаком страх. Она знала, что рано или поздно мир-паук, найдет свою лазейку. Найдет способ искусить её.
Этот способ был настолько хорошо собой, насколько не мог быть частью её знания. Он был бесконечно прекрасен и абсолютно непонятен. Он не умел и не хотел жить по её законам, но не лгал ей, заставляя все чаще перелистывать не пожелтевшие страницы, а сухие листы писем.
Он казался шуткой, подвохом, радостью, подарком, карой. Испытанием. Мир слаб. Так ли сильна ты?
Она знала. Она всегда это знала. Истинная, чистая любовь не может быть наказанием – это благодарность, это знак того, что тебя слышат.
Шесть счастливых лет ни на миг не позволили Катарине усомниться в том, во что она так свято верила. Она научилась прощать и понимать. Каждый день рядом с Ним был наполнен искренней радостью и любовью ко всему сущему. Каждую ночь она благодарила Создателя за бесценный дар. Им не было дела до слабости мира, они мечтали, творили, любили – пусть и каждый по своему. Она - так, как учил её Господь, он - так, как умел.
Может ли еще кто-то настолько чутко понимать друг друга, мог ли кто-то настолько честно и беззаветно отдавать друг другу каждую минуту своей жизни! В её мире – да. В мире, где чистота и искренность находили свою бесценную награду. В мире, где все было выстроено так, как она верила. Она была верна тем заветам, что узнала много лет назад. И ей воздавалось - каждый день, каждый миг.
На востоке разгоралась война. Он шумела выстрелами и призывами, пытаясь ворваться в уютный кокон, где не было места крови, лжи или отчаянию. Фрау Хольц молилась за каждого, испещренного колотыми ранами, за каждого, кто взял в руки штык.
Шести дней хватило Господу, чтобы создать мир. Чтобы разрушить его, людям хватило двух месяцев.
Шесть счастливых лет ни на миг не позволили Катарине усомниться в том, во что она так свято верила. Она научилась прощать и понимать. Каждый день рядом с Ним был наполнен искренней радостью и любовью ко всему сущему. Каждую ночь она благодарила Создателя за бесценный дар. Им не было дела до слабости мира, они мечтали, творили, любили – пусть и каждый по своему. Она - так, как учил её Господь, он - так, как умел.
Может ли еще кто-то настолько чутко понимать друг друга, мог ли кто-то настолько честно и беззаветно отдавать друг другу каждую минуту своей жизни! В её мире – да. В мире, где чистота и искренность находили свою бесценную награду. В мире, где все было выстроено так, как она верила. Она была верна тем заветам, что узнала много лет назад. И ей воздавалось - каждый день, каждый миг.
На востоке разгоралась война. Он шумела выстрелами и призывами, пытаясь ворваться в уютный кокон, где не было места крови, лжи или отчаянию. Фрау Хольц молилась за каждого, испещренного колотыми ранами, за каждого, кто взял в руки штык.
Шести дней хватило Господу, чтобы создать мир. Чтобы разрушить его, людям хватило двух месяцев.
Каждый день томил пугливым ожиданием. Казалось, еще миг - мир ворвется в их двери, забирая самое дорогое, что есть у Катарины. Но невидимый полог благословения по-прежнему укрывал их дом.
Йохан все еще оставался с ней. Нет, это не путаница или временные издержки, это Божий промысел!
Но был ли он с ней? Его взгляд был не тем, что прежде. Он был тусклым, пустым, он все реже твердил о любви и все больше тосковал по родным и знакомым, слухи о которых долетали теперь из лагерей в Люксембурге, с полей Галиции. Он ждал. Он желал, он томился, готовый в любой миг вырваться из её объятий. Но он ждал. Ждал ради неё.
Казалось, скажи она одно единственное - слово... И он улетит, также, как и тысячи тех, с кем быть рядом обязывали его честь и долг.
Казалось, скажи она одно единственное – слово... И он останется здесь, с ней, навсегда, как велят любовь и вера.
Вечера стали невыносимо молчаливыми. Он перечитывал газеты в поисках знакомых имен. Она – свою Книгу, в поисках ответов на страшный вопрос.
Йохан все еще оставался с ней. Нет, это не путаница или временные издержки, это Божий промысел!
Но был ли он с ней? Его взгляд был не тем, что прежде. Он был тусклым, пустым, он все реже твердил о любви и все больше тосковал по родным и знакомым, слухи о которых долетали теперь из лагерей в Люксембурге, с полей Галиции. Он ждал. Он желал, он томился, готовый в любой миг вырваться из её объятий. Но он ждал. Ждал ради неё.
Казалось, скажи она одно единственное - слово... И он улетит, также, как и тысячи тех, с кем быть рядом обязывали его честь и долг.
Казалось, скажи она одно единственное – слово... И он останется здесь, с ней, навсегда, как велят любовь и вера.
Вечера стали невыносимо молчаливыми. Он перечитывал газеты в поисках знакомых имен. Она – свою Книгу, в поисках ответов на страшный вопрос.
Теперь пришла её пора ждать. Вестей, шагов, ответов. Но их все не было. Дни терялись в глупой рутине, бесконечных письмах и молитве.
Она молилась кротко и покорно. В воздухе все еще витал его запах, а вместе с ним и ощущение их удивительной связи. Ей виделся сон, будто она, подобно Аврааму, принесла в жертву самое дорогое. Но так было угодно, а значит, вслед за жертвенным костром последует и воздаяние.
Угодно ли было Ему отнять самое дорогое, но не услышать ропота в ответ?
Она молилась вдумчиво, вслушиваясь в каждое собственное слово, будто пытаясь найти ключ - маленькую ошибку, неточность, что не давала ее словам долететь до Всевышнего. Но Авраам не усомнился. И Ангел снизошел: « Я знаю, что боишься ты Бога и не пожалел сына твоего, единственного твоего, для Меня».
Угодно ли было Ему дать ей наставление: стать еще более чуткой, научиться молить так, как никогда раньше?
И Авраам был вознагражден Богом. Честно, щедро, ветхозаветно.
А она молилась, так, словно каждый ее звук должен было разорвать саму ткань бытия, она просила так, словно забыла, как всю ее жизнь что-то вело ее, говорило с ней, давало совет, мудрый, единственно правильный. Пожалуй, впервые она молилась не как сильная, знающая, любящая Катарина. Она молилась как женщина: усталая, испуганная, обычная.
Она не решалась заговорить вслух, но теперь каждый взгляд, поднятый вверх, каждый изгиб рук, сложенных на груди, были наполнены немотой томящего её вопроса.
Она молилась кротко и покорно. В воздухе все еще витал его запах, а вместе с ним и ощущение их удивительной связи. Ей виделся сон, будто она, подобно Аврааму, принесла в жертву самое дорогое. Но так было угодно, а значит, вслед за жертвенным костром последует и воздаяние.
Угодно ли было Ему отнять самое дорогое, но не услышать ропота в ответ?
Она молилась вдумчиво, вслушиваясь в каждое собственное слово, будто пытаясь найти ключ - маленькую ошибку, неточность, что не давала ее словам долететь до Всевышнего. Но Авраам не усомнился. И Ангел снизошел: « Я знаю, что боишься ты Бога и не пожалел сына твоего, единственного твоего, для Меня».
Угодно ли было Ему дать ей наставление: стать еще более чуткой, научиться молить так, как никогда раньше?
И Авраам был вознагражден Богом. Честно, щедро, ветхозаветно.
А она молилась, так, словно каждый ее звук должен было разорвать саму ткань бытия, она просила так, словно забыла, как всю ее жизнь что-то вело ее, говорило с ней, давало совет, мудрый, единственно правильный. Пожалуй, впервые она молилась не как сильная, знающая, любящая Катарина. Она молилась как женщина: усталая, испуганная, обычная.
Она не решалась заговорить вслух, но теперь каждый взгляд, поднятый вверх, каждый изгиб рук, сложенных на груди, были наполнены немотой томящего её вопроса.
Её переполняли благодарность и счастье. Боже, как глупа она была! Всем воздастся по деяниям их! Как могла она усомниться, устрашиться, пусть и на короткий миг? Нет, это мир пытался сделать её слабой.
Но она сильна! И теперь, как никогда раньше!
Прозрение, истинное и беззаветное осветило её глаза. Мир не ворвется в её дом, потому что она все делала правильно. Мир не посмеет ранить самое дорогое, потому что она все делала правильно. Мир - слабый и покорный вернет ей Йохана. Потому что она всегда все делала так, как велел ей тот, кто гораздо старше и мудрее паучьего мира. Правильно.
Правильно – вот слово, что вело ее, словно нить, прошивая библейские страницы, помогая выпутаться из самых страшных искушений и бед. Она беззаветно верила ему и тому, что из него произрастало. И этот чудо придавало сил с каждым днем.
Но мир не спешил капитулировать. Он настойчиво подбрасывал в очаг новые газетные лозунги, он словно гадкий вор, крал полевые весточки, все чаще присылая полевые сводки. Он смеялся над ней, юродствуя и танцуя, он показывал ей сбитые кулаки, рыча, словно дикий зверь, что хочет убедить жертву в своей силе.
Мир был слаб. А она все делала правильно… Правильно?
Но она сильна! И теперь, как никогда раньше!
Прозрение, истинное и беззаветное осветило её глаза. Мир не ворвется в её дом, потому что она все делала правильно. Мир не посмеет ранить самое дорогое, потому что она все делала правильно. Мир - слабый и покорный вернет ей Йохана. Потому что она всегда все делала так, как велел ей тот, кто гораздо старше и мудрее паучьего мира. Правильно.
Правильно – вот слово, что вело ее, словно нить, прошивая библейские страницы, помогая выпутаться из самых страшных искушений и бед. Она беззаветно верила ему и тому, что из него произрастало. И этот чудо придавало сил с каждым днем.
Но мир не спешил капитулировать. Он настойчиво подбрасывал в очаг новые газетные лозунги, он словно гадкий вор, крал полевые весточки, все чаще присылая полевые сводки. Он смеялся над ней, юродствуя и танцуя, он показывал ей сбитые кулаки, рыча, словно дикий зверь, что хочет убедить жертву в своей силе.
Мир был слаб. А она все делала правильно… Правильно?
- Прости, я усомнилась, но лишь на миг! Прошу, не мучь меня за сиюминутную слабость! Ведь ты обещал! В твоих словах я находила спасение, надежду! Что ъотел сказать ты мне? Утешить меня? Испытать? Наказать?
Озарение сменилось откровением в опухших от слез глазах. Он прав, Катарина дала слабину. Она испугалась. Она не верила - ровно один миг. Ровно столько, сколько хватит, чтобы оборвать тончайшую нить, что вела её.
Нет. Нет! Он все еще здесь. Он все еще вместе с ней! Он наблюдает, слушает, смотрит. Зачем? Раве ты не видишь, как сильно я люблю тебя? Не покидай меня!
Кому ты кричишь это? Кому из них? Глупая, как ты посмела на миг любить одного больше, чем другого! На миг ли? Как давно в тебе живет эта мерзость? Как давно ты перестала благодарить за все, что тебе даровано?
Они оба едины - они оба - суть Любовь. Они просила и молилась им двоим. Но один не писал письма, а второй, казалось, перестал её слышать.
Он не мог исчезнуть!
Он был Даром Божиим! Он был ответом на все, во что она так верила! Он попросту не мог не прийти! Так не бывает! Он придет и ответит на все ее вопросы! Он расскажет правду о том, кто она! Нужно только все делать правильно, слвоо за словом, символ за символом! Я все делаю правильно, слышишь? Слышишь?
Кому ты кричишь, Катарина? Кому задаешь свои вопросы? Мужу, книге, Богу?
Все трое молчали. Последний вопрос в жизни Катарины был не для них…
Озарение сменилось откровением в опухших от слез глазах. Он прав, Катарина дала слабину. Она испугалась. Она не верила - ровно один миг. Ровно столько, сколько хватит, чтобы оборвать тончайшую нить, что вела её.
Нет. Нет! Он все еще здесь. Он все еще вместе с ней! Он наблюдает, слушает, смотрит. Зачем? Раве ты не видишь, как сильно я люблю тебя? Не покидай меня!
Кому ты кричишь это? Кому из них? Глупая, как ты посмела на миг любить одного больше, чем другого! На миг ли? Как давно в тебе живет эта мерзость? Как давно ты перестала благодарить за все, что тебе даровано?
Они оба едины - они оба - суть Любовь. Они просила и молилась им двоим. Но один не писал письма, а второй, казалось, перестал её слышать.
Он не мог исчезнуть!
Он был Даром Божиим! Он был ответом на все, во что она так верила! Он попросту не мог не прийти! Так не бывает! Он придет и ответит на все ее вопросы! Он расскажет правду о том, кто она! Нужно только все делать правильно, слвоо за словом, символ за символом! Я все делаю правильно, слышишь? Слышишь?
Кому ты кричишь, Катарина? Кому задаешь свои вопросы? Мужу, книге, Богу?
Все трое молчали. Последний вопрос в жизни Катарины был не для них…
